Настя-Tasia умеет...

Матушка Марья Борисовна
Жизнь матушки, жены православного священника, никогда не была легкой. Даже сегодня серьезные девушки, решившиеся на брак с будущим священнослужителем, знают, что на их жизненном пути чаще будут встречаться терние и волчцы, чем розы. Однако, это именно то состояние постоянной духовной работы и служения Церкви, которое они сами для себя избрали. Но вряд ли тяготы, которые их ожидают, можно сравнить с невзгодами, выпавшими на долю русских матушек так называемого советского периода. Наш рассказ – о Марии Борисовне Шиповальниковой, супруге известного протоиерея Виктора Шиповальникова, более шестидесяти лет предстоявшего престолу Божию и почившего 27 декабря 2007 года в возрасте 92 лет.

Одесса, 1942 год
Учась на хоровом отделении музыкального училища при Одесской консерватории, Мария и представить себе не могла, что станет женой священника, будет матушкой. Она вообще не успела вволю и всерьез подумать о замужестве, знала лишь одно, что выйдет замуж только за верующего человека, и чтоб обязательно – венчаться. И тут ей сделал предложение псаломщик Виктор Шиповальников
Нам повезло, если об этом так можно сказать, что мы оказались не под немцами, а под румынами. Они не так лютовали, как немцы, и возобновили богослужение во всех храмах, которые при Советах стояли закрытыми. Собрали местное духовенство. А батюшки уже давно работали кто бухгалтером, кто поваром, кто еще где. Но они сразу же стали у престола. Шла война, и наши русские люди особенно нуждались в церковной службе и церковных таинствах. Крестились не сотнями, а тысячами. Храмов не хватало, и крестили даже в фонтанах.
Мы жили с мамой и бабушкой, а папу нашего расстреляли в 1938 году. Но тогда мы еще не знали, что такое «без права переписки», и думали, что он жив и находится где-то в заключении. Позже мы получили официальную бумагу, где говорилось, что 22 октября 1938 года он (ФИО) был расстрелян. Папа был специалист-магнетолог при Геофизической Одесской обсерватории. Тяжело было, нас у мамы трое – я и два брата. Я училась, пела в церковном хоре, да еще увлеклась арфой. О замужестве совсем не думала. Не было тогда такого настроения. А у него, у Виктора – было. К тому же он собирался стать священником, и ему нужно было решать: жениться или принимать постриг.
Знакомство
В церкви мы конечно с ним виделись, но познакомился он сначала с моим братом. Брату было 11 лет и он тоже читал в церкви. Он у нас хорошо читал. Однажды, это было за городом, где у нас при Михайловском монастыре был небольшой огород, брат в церкви читал Шестопсалмие. Там же и батюшка мой…ну, тогда еще не батюшка, а просто Виктор, каким-то образом оказался. Брат прочел все правильно, хорошо, он к нему и обратился: «Хорошо ты читал, а как тебя зовут?» Брат говорит: «Митя». А он: «Вот и меня почти так же – Витя». Потом мы поняли, что познакомился он с Митей потому, что знал, что у Мити есть сестра. А через какое-то время к маме обратилась особенно близкая нашей семье матушка, что, мол, псаломщик отца Федора Виктор хотел бы взять на несколько дней нашего Митю погостить. У нас не было причин отказываться, и мама разрешила. Тогда голодно было очень, а он у себя его и подкормил, и приодел.
Рассказывая, матушка Мария называет своего супруга батюшкой, независимо от его реального на то время положения. Для нее и псаломщик Витя, и семинарист Виктор – батюшка. И даже если речь заходит о детских годах отца Виктора, она говорит о нем – батюшка. Для нее от начала и до конца, вернее, навечно – он батюшка.
Ухаживание и сближение молодых людей тогда происходило не так бурно, как сейчас. Полтора года они встречались, или, как матушка говорит, «виделись» в церкви. В сентябре 1943 года Виктор и Мария повенчались, и вскорости Виктора Шиповальникова рукоположили. Местом служения ему определили церковь мученика Виктора и преподобного Виссариона Маврокордата, что на Французском бульваре.
Война откатывалась на запад. Наши возвращались. Это радовало. Но к тому времени уже не было новостью, что к побывавшим под оккупацией советская власть относится не только насторожено, но враждебно, как к предателям. Понятно, что не каждого жителя тут же забирали в НКВД, не всех ссылали или иначе репрессировали. Но у Шиповальниковых была особенная семья: муж священник, жена – дочь расстрелянного врага народа. Надеяться, что их «обойдут вниманием» не приходилось. Молодые ждали ребенка и на некоторое время уехали в Румынию. Их приютили в одном из монастырей, где у них родилась первая дочь – Лиза. Когда девочке сравнялся месяц, семья вернулась в Кишинев, уже освобожденный советскими войсками.
Арест батюшки
Служил отец Виктор в Кишеневе в церкви великомученика Феодора Тирона, где настоятелем был отец Феодор Флоря, с которым они были знакомы еще по Одессе. Но служил недолго. 2 марта 1945 года в день памяти святого Феодора Тирона, сразу после именин настоятеля, отца Виктора арестовали. Матушке Марии о том, где он и за что арестован, не сообщили. Кроме того, у нее отобрали все документы и приказали покинуть город. Она осталась одна с маленьким ребенком, без жилья, без документов, без средств.
Мне было предписано уехать из Кишинева. Чтобы просто меня там не было. Вернулась я в Одессу, в бабушкину квартиру. Но и оттуда меня выселили и велели ехать в деревню Исаево, а это 60 километров от железной дороги, без права выезда. Как ехать, где там жить? Лизутка маленькая, есть нечего… До самого октября мы скитались по Одессе, ночевали у знакомых или, чаще, на бульваре, в сквериках. Мой учитель, К.К. Пигров, профессор консерватории, взял меня в хор. Так что днем я пела в церкви, а Лизутка лежала на сундуках с облачением. Вела она себя идеально. Не плакала, где не надо. Владыка Сергий (Ларин), он тогда Одесской епархией управлял, принял в нашей судьбе участие. Хлопотал, чтобы меня прописали, нашел мне комнату в Афонском подворье. Но мне все равно не разрешили там жить. Когда я уезжала в Исаево, владыка, что бы хоть как-то помочь, дал мне бумагу, что я назначаюсь в Исаевскую церковь псаломщицей. А церковь там давно уже стояла закрытой, и служб в ней не было.
Исаево
Поехала я в Исаево. Вещи на станции оставила, а сама с Лизой к старосте. Хата у него была богатая, большая. Он повертел мою бумажонку в руках: «А на шо мене дьячиха, як немае попа?» И пошла я восвояси. Тут дождь зарядил, октябрь. Ткнулась я к одной бабушке, Варваре, про которую мне еще в Одессе рассказывали. А она, бедная, сама живет в крохотной кухоньке, крыша в избе провалилась, сын на войне пропал… «Некуда мне тебя взять», – говорит. И опять я на улице. Села у дороги на камушке, Лизутка на руках, дождь сыпет. И не знаю я, что мне делать. Вдруг вижу, идет по огороду бабушка Варвара. Подошла, головой покачала: «Пойдем ко мне. Куда ты с дытыной». Так мы с ней в этой кухоньке и жили.
В словах матушки Марии не слышно ни обиды, ни упрека. Она рассказывает ровно, иногда даже с легкой иронией, особенно, когда передает южный говор.
Была у меня ручная швейная машинка. Мамина еще. Мне давали кое-что перешить, починить, а за это кто молочка, кто творожка принесет. Так и жили. А потом стали просить жители, чтобы я похлопотала, чтобы батюшку дали в церковь. И прислали нам батюшку на храмовый праздник Казанской иконы Божией Матери. А я ведь – псаломщица, мне службу вести. Устав я не очень-то знала, все переживала, как я всенощную проведу? Тут и стихиры, и гласы… А еще Лизутке моей тогда как раз год исполнился, я ее от груди отняла, и у меня сделалась температура 40. В голове мутится, ничего не понимаю. И, надо же, получилось так, что батюшка ко всенощной не смог приехать. А к обедне я уж немного очнулась, да к тому же обедню-то я знала. Так что отслужили очень даже хорошо. Хор был замечательный. Мы ведь готовились, репетировали. Люди там очень хорошие, православные.
Потом батюшка, отец Василий Конуп, обратился к народу, сказал, что поздравляет всех с праздником и с тем, что при храме такая дьячиха, хорошо провела службу, благодарил. Так я и укоренилась, как дьячиха. От этих слов ко мне отношение переменилось. Очень я ему за то благодарна.
Открытка
Появляться в Одессе матушке запретили. Но она все же туда ездила. Жить в Исаеве становилось голодно, нужно было куда-то перебираться. А для этого необходимо хлопотать о документах.
Я уже год прожила в Исаеве, про батюшку ничего, конечно, не знала. Жив ли он, не жив. И вот как-то сидели мы с бабушкой Варварой, и чувствую я, что мне необходимо быть в Одессе. Ну, вот хоть умри, а непременно надо ехать. И я поехала. Пришла в Михайловский монастырь, а там знакомая матушка увидела, как я в ворота вхожу, и словно окаменела. «Ты как это узнала? Кто тебе сказал, что ты сегодня приехала?» «Ничего я не знала. Я просто так приехала», – отвечаю. «Да вчера от Виктора открытка пришла!» Так я эту открытку несколько дней читала. Прочту три слова и не понимаю, что дальше написано. Но и почерк у него тоже, на нервном таком взводе… Но главное я поняла, что жив, что я не вдова. И написано где он – в Печерах. Видно кто-то выходил из лагеря, бросил открытку. Дай ему Бог, добрый человек.
А добрых людей много. Мне, для того чтобы выехать из Исаева, чтобы вообще куда-то выехать, нужны были документы. Хоть какие. Я к тому времени с Серафимой Георгиевной, сестрой батюшкиной, списалась, и она звала меня к себе в Архангельск. Но куда бы я ни обращалась со своей нуждой, везде мне отказывали. Пошла я к Касперовской иконе Божьей Матери, отслужила молебен, приложилась и тут неожиданно… Матушка отца Гавриила, настоятеля Ильинского собора, дала мне телефон самого главного НКВДшника, от которого все зависело. И сказала мне, что он хороший человек и ему можно все рассказать. Я позвонила, и тот человек распорядился, чтобы мне выдали пропуск в НКВД, а потом выслушал меня, взял бланк и красным карандашом написал, чтобы мне срочно выдали паспорт. Забыла вот только его фамилию и имя, а надо бы помнить.
Свидание
В Архангельске матушка с дочерью Лизой жила в родительском доме мужа, у его сестры Серафимы. Работала в заводском садике музыкальным работником. Вставала в пять утра, потому что до завода надо было ехать на трамвае, который возил рабочих по расписанию. Трамвай был без стекол, забитый фанерой и весь замшелый от снега. По воскресеньям пела в церковном хоре, так что выходных у матушки не было. Изредка удавалось переслать весточку батюшке. Очень хотела его увидеть. А что? Не у нее одной муж находится в заключении, чуть не полстраны сидит. Люди как-то ездят, навещают родных. Поехала в Печерские лагеря и матушка Марья Борисовна. Денег на поездку ей дал владыка Леонтий (Смирнов), бывший тогда в Архангельске. Сам он тоже побывал в ссылке, где потерял глаз.
В августе собралась я в Печеры. Как только в поезд попала, залезла на полку и заснула. Да заснула так, что думали не живая я, вызывали проводника. Это потому, что я целый год ни свет, ни заря просыпалась, чтобы попасть на работу. Будильника у меня не было, но я вспомнила, как отец Виктор рассказывал про одну знакомую матушку питерскую. Она из Иоанновского монастыря была, от батюшки дорогого, Иоанна Крондштадского. Как их монастырь закрыли, да всех разогнали, то она на заводе работала. Ей тоже рано вставать надо было, и она молилась на ночь, просила Батюшку, чтобы он ее будил. Мне эта история запомнилась, и я тоже стала просить Батюшку, чтобы мне просыпаться. И ни разу я за весь год не проспала.
Приехала я, а в свидании мне отказали. Что же, назад возвращаться? А батюшка мой тогда был назначен помощником лекаря, или «лекпомом» по-лагерному. Иногда он сопровождал больных заключенных в другую зону. Здесь какое-то время они шли вне ограды. В общем, добрые люди меня медсестрой нарядили, повесили сумку с крестом и отправили в то место, где должен был проходить мой батюшка. Я отдала солдатику сигареты, как меня научили, и он отошел, чтобы дать нам немного поговорить. Потом, благодаря врачам (а тогда много врачей по лагерям находилось) нам удалось еще минут пять поговорить в прачечной, в гладильной комнате. О чем разговаривали? Не помню уже, просто радовались, что видимся, про Лизу говорили, про то, как он, как я…Батюшка был, конечно, изможденный, нервный. Но для меня главное, что живой.
А знаете, что его спасло? То, что он остался в духовной одежде и волосы не позволил отрезать. Всех брили, а ему на пересылке врач, дочка маршала Тухачевского, шепнула, что нет такого приказа – стричь священников: «Вы имеете право, чтобы ваша внешность была сохранена, и одежда тоже». С трудом, но он все же добился от начальства, чтобы его не стригли. А надо сказать, что лагерные начальники в прислуги себе брали из заключенных матушек-монахинь, потому что те не воровали. Одной такой матушке прислуживающей кто-то шепнул, что в бараке для умирающих лежит священник. Матушка пошла в барак, а там лежат кто без памяти, кто умер уже. По волосам и подряснику нашла она нашего батюшку, нащупала пульс – жив. С ее помощью его перевели в другое место, и она стала его выхаживать, подкармливать. Носила молоко в бутылочке черного стекла, чтобы никто не увидел. Как-то принесла селедки. Монахиня Евфросиния ее звали, а потом уже Евпраксия в схиме. А бутылочка черная у нас где-то дома по сей день обретается. И подрясник лагерный, и крест деревянный, что с ним там был. Память.
С места на место
В лагере на вопрос матушки, сколько лет ее мужу еще быть в заключении, ей ответили: «Не рассчитывайте. Он не вернется». Однако время менялось, в 1947 году стали открывать церкви. Духовенство же в большинстве своем находилось в тюрьмах, и Сталин потребовал у архиереев списки священников на освобождение. Знавший Шиповальникова еще по Петербургу, митрополит Николай (Ярушевич), включил его в список. На Казанскую, 4 ноября, отца Виктора освободили. Местом жительства определили родной Архангельск.
Где служить? С его биографией не везде позволят. В то время в Архангельске был владыка Леонтий (Смирнов). Он сразу сказал: «А! Зек? Зеков беру, я сам зек!» Только недолго мы в Архангельске побыли. Сначала отец Виктор предложил устроить на Крещение крестный ход на Двину, с тем, чтобы воду освящать прямо в реке. Владыка согласился: «Что ж, нигде не записано, что нельзя. Устраивай». Устроили крестный ход через весь город, иордань на реке…Да, в другой раз, «Скоропослушницу» крестным ходом несли из Соломбалы на Бык. Кой-чего еще набралось, что властям не по нраву было. Вот ему: «В 24 часа из Архангельска куда хочешь убирайся». А куда? Батюшка уехал за Двину в местечко Княжестрово. Жил там у знакомой старушки. Прятался буквально. Могли ведь и обратно в лагерь отправить. И хлопотал. Писал владыке Николаю (Ярушевичу), тот пытался помочь, но безрезультатно.
В октябре мы переехали в Ростов. Тогда епископом Северокавказским и Ростовским был Сергий (Ларин), который мне в Одессе бумагу дал о том, что я псаломщица в пустой церкви, он батюшку знал. В Ростове мы познакомились с игуменом Пименом (Извековым), будущим Патриархом. Они с батюшкой очень сдружились.
Отец Пимен часто приходил к нам. Я блинчиков каких-нибудь сделаю, чаю попьем… А потом, непременно – пели. Он про себя говорил, что он – запойный певец. Вот и батюшка мой – такой же. Ну и я с ними. Пели стихиры, светильны… Он был близок к Троице-Сергиевой Лавре и учил меня лаврским распевам. И другим тоже, московским древним… Старые ростовчане, должно быть, и сейчас помнят, как они на Преподобного пели: отец Пимен, отец Виктор и протодиакон Куц. Его, кажется, Антоний звали, но все говорили: протодиакон Куц.
Матушка вспоминает свою долгую жизнь, но своего-то в ней ничего и нет. Вот вспомнила только про блинчики, а так – все о батюшке, да про батюшку. Будто и нет у нее своей биографии. Но рассказывает она с таким уважением к нему, с такой любовью, что понимаешь – эти любовь и уважение к мужу и есть ее биография.
В Ростове отец Виктор в трех храмах служил. Долго на одном месте его не оставляли. Тогда ведь для чиновников (уполномоченных по делам религий – ред.) главное было, чтобы батюшка не выделялся, внимания не привлекал, чтобы в храмах одни старушки стояли. Чем служба скучнее, тем для них лучше. А мой батюшка не такой. Он все время что-нибудь придумывал, чтобы народ привлечь. Службы устраивал торжественные. Вот заказали в Почаеве икону Божьей Матери, и устроили, как в Лавре Почаевской, что ее на лентах поднимают и опускают. Для людей это очень важно. Или устроил акафисты «Скоропослушнице» прямо на улице перед церковью, потому что церковка была маленькая. Да нараспев, на два хора. Меня он поставил левым хором руководить. Он всем дело находил. Народу собиралось! Во дворе уместиться не могли. А перед церковью – трамвайные пути, так даже движение останавливалось. Перевели, конечно. В станицу Гниловскую. Но он и там, в Гниловской, в храме преподобного Серафима Саровского – тоже акафист нараспев. Так после службы тетушки идут через мост и все поют: «От юности Христа возлюбил еси, блаженне». И на остановках поют. Ну, какой уполномоченный это выдержит? Опять куда-то надо уезжать. А у нас уже Алеша родился, маленький совсем.
Как мучается и болит сердце священника, когда он видит, что нужно для восстановления и поддержания благолепия храма и для того, чтобы сделать службу ярче, торжественнее, и в то же время ему запрещают, не дают осуществить это! Эту сердечную боль видит и переживает с ним матушка. Она должна утешить и ободрить его. Поддержать в нем желание делать дело Божие по совести, не оглядываясь на всяких «уполномоченных». Есть такое понятие – супружеское согласие. Оно во многом зависит от женщины. Но есть еще и супружеское благословение. Это больше, чем просто согласие. Это молитвенное участие в деле супруга, активная помощь в деятельности, готовность разделить с ним все, чем эта деятельность отзовется.
К тому времени отец Пимен (Извеков) стал архимандритом, наместником Псково-Печерского монастыря. Батюшка с ним списался, и он нас принял. В Псковском соборе отец Виктор прослужил 9 месяцев. А жили мы там в колокольне. На широченном подоконнике у нас была детская, на нем Лиза и Алеша играли и спали порой. Потом – Рязань. Туда пригласил владыка Николай (Чуфаровский), написал: «Ну что ты там на колокольне маешься…» В Рязани подольше побыли. Тоже, конечно, уполномоченный очень волновался и досаждал, но владыка Николай как-то умел с ним обращаться, и всегда моего батюшку защищал. А батюшка беспрерывно искал себе новых нареканий. То он что-то восстанавливает, чего не просили, то службу как-то особенно поведет. Уговорил владыку крестильный храм устроить. Уполномоченный: «Вы что же, новую точку открываете!» Новую точку… Да еще, вопреки запрещению, в «поповской одежде мимо памятника вождю каждый день на службу ходите!» Правду сказать, и всему духовенству тогда не сладко жилось. Одно отношение было на виду у всех, а другое – на самом деле. Здесь у нас Магдалина и Вася родились. Детям тоже досталось.
Политика двойных стандартов, или попросту – лицемерие, изобретение не нашего времени. После войны власти хоть и показывали свою лояльность к Церкви, но задача постоянного уменьшения числа верующих не снималась аж до восьмидесятых годов. И поэтому активное духовенство находилось постоянно «под прицелом». Батюшек перемещали, отказывали в регистрации и… сажали. Духовенство и семьи священников были самой незащищенной частью общества.
Дивеевские святыни
Но и Рязанскому периоду пришел конец. Тут уж особая история. В то время в Рязани жил Александр Исаевич Солженицын. Он преподавал в школе, где училась Лиза, был членом Рязанского отделения Союза Писателей. Когда Солженицын собирал материал для книги, то через Лизу познакомился с отцом Виктором и, как вы знаете, упомянул его в своем «Архипелаге ГУЛАГ». Через какое-то время началась кампания против Солженицына, и отец Виктор опять попал в поле зрения КГБ. Сначала его пытались вербовать, чтобы он сведения подавал какие-то, а потом сказали: «У вас регистрация до следующего года, ищите себе новое место». Надо было уезжать. Кроме того, мы уже знали, что учиться детям Шиповальникова в Рязани не разрешат. Только средняя школа.
Владыка Пимен был уже Святейшим Патриархом. Он, сколько мог, помог. Мы переехали в Подмосковье. Предлагали служить в Москве, но батюшку предупредили о всяких подводных течениях, не буду подробно рассказывать, и мы остались в Подмосковье. Здесь нам тоже напомнили о знакомстве с Солженицыным. Вызывали, просили написать статью о нем, разоблачить в чем-то, очернить. Отец Виктор отказался, что тоже сыграло свою негативную роль. Были и угрозы. Но над всеми – Господь. И над чиновниками тоже. 17 лет батюшка служил в селе Заозерье под Павловским Посадом, в храме Рождества Христова. Это родина Патриарха Пимена, в этот храм он ходил мальчиком с мамой и очень его любил. «Послужи у меня на родине», – сказал тогда Святейший. Раньше я у батюшки всегда хором управляла. Он у меня очень музыкальный, любил хорошее пение, репертуар. Ноты мы с ним отовсюду привозили. Из Киева, из Почаева, из Дивеева… А вот в Заозерье ездить мне было далеко, и я пела в Москве в Патриаршем хоре в Богоявленском Елоховском соборе. Какой хор тогда там был! Впрочем, в Елохове всегда хор считался «лицом» московских хоров. Регентом в нем был знаменитый Виктор Степанович Комаров, певший мальчиком еще в Синодальном хоре. Он старался сохранять традиции церковного пения. Позже регентовал Геннадий Николаевич Харитонов, тоже очень преданный своему делу. Певцы пели знаменитые. Я благодарю Бога, что мне так повезло, и я тоже там пела.
К этому времени относится еще одно важное в жизни семьи Шиповальниковых событие. Дивеевские матушки хранили у себя святыни Преподобного. Но, когда матушка Мария (Баринова), в доме которой всё находилось, стала слаба, она обратилась к Патриарху Пимену с тем, чтобы он взял святыни к себе. Но Святейший ответил, что принять святыни не может, так как сам себе не принадлежит, и велел отдать их отцу Виктору, с которым матушка Мария была знакома. Так в 1980 году дивеевские святыни оказались у Шиповальниковых.
На иконе Божией Матери Умиление была дорогая риза, с камнями и вся шитая жемчугом. Но матушки, остерегаясь, что ризу украдут, 10 лет хранили ее в земле, и жемчуг весь сгнил. Надо было ее реставрировать. Тут и я поучаствовала. Все шитье жемчугом восстановить не удалось. Но у меня была риза от Казанской иконы Божией Матери, украшенная перламутром. Поэтому я кое-где – жемчуг, кое-где – перламутр, вот и получилось. В 1991 году, когда были обретены мощи преподобного Серафима Саровского, мы передали иконы, сосуды, Евангелие и еще кое-что Патриархии. Дома у нас оставался чемоданчик Преподобного с его личными вещами, три иконы из его кельи, скамеечка. Все иконы и вещи находились в отдельной комнатке, мы в ней молились, там был еще диванчик, на котором я иногда спала. Мы, конечно, очень беспокоились, что в дом залезут воры. Тогда повсюду лазили. Но Бог миловал. Все сохранилось. В 1999 году передали оставшиеся святыни. Акт у меня есть, на двух страницах перечисляется все по пунктам. И это только то, что в 1999 году оставалось. Почти 20 лет у нас вещи Преподобного хранились.
И последнее…
Уже немного осталось. Последние годы батюшка служил в Удельной. Он сам попросил, чтобы его поближе к дому перевели. Устал на двух электричках ездить. Особенно его железнодорожный мост мучил. Высокий такой. А возраст уже под 80. Я уже на пенсии, конечно, была. Потом прихварывать стала. Дома, что говорится, безвылазно. А батюшка, он все в какой-то вечной деятельности. В Удельной пристроил к храму придел преподобного Серафима Саровского. Все говорил: «Вот придел дострою, уже тогда и умирать». Достроил, послужил еще немного и… Похоронили его в Заозерье, у храма. Он, когда там служил, то местечко себе присмотрел. Думали – шутит. А так и вышло. У каждого человека свой срок. И поболел, и пострадал… Особенно мучило его, что служить не может. Тут хорошо, что люди помогли, ухаживали, когда болел. Из меня какая уж хожалка. Вот вы говорите о женской судьбе. А никакой отдельной женской судьбы нет. Женская судьба всегда связана с близким человеком. Или с несколькими людьми. У меня вся судьба – что при батюшке, с ним и для него. Он – священник, меня и детей благословлял каждый день. А такое впечатление, будто он нас заводил на жизнь. И других людей тоже. При нем как-то все складывалось. Пусть и непросто, но складывалось. Хорошая такая у меня судьба. Мне думается, что и батюшка доволен был. За все, слава Богу.
Беседовала Анастасия Николаева

Анастасия Николаева

«Не такой уж он и старый – Дед Мороз»

Зима ещё только протаптывает к нам тропку, а магазины уже полны товаров с Рождественской и Новогодней символикой. Приближается самый подарочный период года. Для европейцев Рождество – главный праздник. За полтора-два месяца предпраздничных базаров и послепраздничных распродаж европейские торговые сети реализуют большую часть всех товаров. За подарочной лихорадкой наступит длительная ремиссия. А пока что покупают всё. Сувениры, сладости, одежду, велосипеды, стиральные машины и автомобили. Подарки предназначены детям, родным и близким, тем, кому обязан, и тем от кого зависишь. Словом, всем и вся. И, конечно же – себе. Христианская традиция рождественских подарков возникла из ежегодного воспоминания евангельского события о приношении даров Младенцу Христу волхвами. «И, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну» (Мф. 2,11).
А вот Новый Год в Европе не пользуется такой популярностью. На него не приходится и десятой доли тех затрат и эмоций, которые сопровождают празднование Рождества, а подарки, кажется, и вовсе не приняты. В России иначе. Десятилетия атеистической идеологии и антирелигиозной пропаганды оставили свои плоды. Большая часть наших соотечественников ещё не определилась в отношении этих двух праздников и не знает, чему отдать предпочтение – Рождеству или Новому Году. Ведь сколько лет единственным неполитизированным праздником в России (вернее в Советском Союзе) был Новый Год. Это была зона свободы, независимости и веселья. Разумеется, Новый Год был уступкой властей, христианскому (в основном) населению страны, как альтернатива традиционному празднованию Рождества. К этому государственному празднику перешли и привычные атрибуты Рождества – ёлка и подарки.
В это же время родился и Дед Мороз. Бородатый старик в красном тулупе и с мешком подарков для детей возник в 1935 году по указу о праздновании Нового Года. Заметим, что до этого Новый Год большевики не жаловали. В методических указаниях к проведению праздника говорилось о традиционном и сюрпризном элементах. Традиционным был признан Дед Мороз, а сюрпризным стал его мешок. Хотя говорить о традиции здесь вряд ли уместно. До этого Мороза у нас знали, как повелителя холода. Можно вспомнить Морозка, деда-Студенца, Трескуна из сказок. Он вовсе не отличался добротою. Встреченных им в лесу морозил, стучал посохом по бревнам крестьянских изб, так, что они трескались, насылал ледяные ветры. Образ Мороза в литературе 19 века полностью соответствует его фольклорному прототипу: у Некрасова он убивает молодую вдову, оставляя сиротами малолетних детей, у Островского в пьесе «Снегурочка» он ничуть не лучше. Его потеха – скрипеть, дуть ветрами, морозить обозы и стучать по замерзшим рекам. Как сказали бы сегодня -- чёрный юмор. Ни о каких подарках и речи нет.
Советский дед не сразу завоевал детскую любовь. Вначале дети его боялись, может быть, тогда и появилась рядом с ним его внучка Снегурочка. Чтобы ребятишкам не было так страшно. Но со временем, благодаря «сюрпризному элементу», подаркам, дети привыкли к старику и полюбили его. Местом жительства нового персонажа определили Северный полюс, что мы можем увидеть в старых советских мультфильмах. А с 1999 года, опять же по государственной программе, Дед Мороз перебрался в Великий Устюг. И теперь к нему в гости ездят целые поезда с детворой.
Персона дарителя Рождественских подарков в разных странах разная. Но все они, кроме нашего отечественного деда – христианские святые. В католической Испании к детям с дарами приходят основоположники традиции – волхвы – Гаспар, Мельхиор и Бальтазар. В Польше и Германии волхвов называют Тремя Королями и так же ждут от них подарков. В Греции и на Кипре дары приносит святой Василий. В Италии дарительницы – святая Екатерина и святая Епифания. Во многих европейских странах детей одаривает святитель Николай (Санта-Клаус). Таким образом, свою благодарность получивший подарок адресует Божьему Угоднику и самому Господу.
Перенимая многое из западной культуры, Пётр Первый, ещё задолго до большевиков, пытался ввести в празднование Рождества лицо, приносящее подарки – Дедушку Николая или Санта-Клауса. Но распространения эта идея не получила. По русскому обычаю дары вручал домочадцам глава семьи. Старшие дети делали своими руками подарки для прислуги. На ёлках (они были обычно благотворительными или при церквях) детей одаривали священник или благотворитель, возможно, кто-то от их лица. Не прижились у нас персонажи-дарители.
Помнится, в одной из первых детских воскресных школ Москвы (речь идёт о конце 80-х годов прошлого века) на Рождественской ёлке батюшка спросил деток: «Дети, угадайте, кто сейчас вам будет дарить подарки?» «Дед Мороз!» -- закричали на одном дыхании. «Нет, дети, это мы с отцом Владимиром будем раздавать подарки». Помню, что от отсутствия Деда Мороза веселья ничуть не убавилось. Не убавляется оно и на сегодняшних приходских ёлках, где маленьких (а иной раз и больших) прихожан одаривает настоятель.
В отношении Деда Мороза, думается, нужно, как и во всём, избегать крайностей. Его не следует изгонять или остерегаться, как персонажа из языческих сумерек славянских народов, вроде лешего или домового. В этом смысле дед чист -- он никогда не принадлежал языческому пантеону. Но не стоит и отстаивать его обязательное присутствие на празднике, как представителя древней народной традиции. Традиции этой совсем немного лет, гораздо более времени мы (наши предки) праздновали Рождество без него. И хотя в принятии подарков от Деда Мороза нет ничего предосудительного, но в церковной семье всё же нужно учитывать некоторые моменты. Дед Мороз принадлежит Новому Году, который всё ещё празднуется у нас с большим размахом, чем Рождество, да ещё и по времени -- до Рождества. Тому есть исторические причины. Конечно, и верующие и церковные люди радуются новолетию, то есть Новому Году и благодарят Господа за прожитый год, но, согласитесь, рождение Христа – событие более значительное. Важно чтобы не только взрослые, но и дети чувствовали это. Поэтому подарок от Мороза не может быть значительнее подарка рождественского. Пусть это будет небольшой пакет сладостей. А уж велосипед, кукольный домик или что-то особо желанное лучше подарить на Рождество. Что касается самого дара, то, наверное, более разумно последовать нашей традиции, о которой уже было сказано выше, когда подарок вручается главой семьи. В этом случае ребёнок будет испытывать чувство благодарности к старшему члену семьи, к родителям или бабушке с дедушкой, его благодарность будет более «направленной». В такие минуты всеми членами события, кем осознанно, кем бессознательно особенно сильно переживаются семейное взаимопонимание и любовь. Такими минутами нужно дорожить. Ведь именно любовь более всего соединяет нас с Богом. Потому что «любовь от Бога» (1 Иоан. 4, 7)